Э.Г.- Родился в августе 1923 года в городе Житомире. Отец был инвалидом с рождения, работать не мог и никакой пенсии не получал. Все мои воспоминания о детских годах связаны со сплошным голодом. Жили мы в неотапливаемом погребе, одна полячка сжалилась над нами и пустила жить в погреб своего одноэтажного дома, не прося за это денег. Окна погреба были на уровне земли. Голод жуткий, холод, крысы шныряют под ногами... Вот так и жили, нас шесть человек и старая бабушка...
Все время бедствовали, и как наша семья пережила голод 1933 года, который смерчем прошел по Украине - я до сих пор не пойму. Я тогда полностью опух от недоедания, и даже выползти из своего подвала не было сил. Мне было лет восемь, когда пришла какая-то комиссия из райисполкома и нашей семье выделили жилье - комнату в подвале, чуть просторней нашего погреба. В школу я почти не ходил, проучился два года в начальной еврейской школе, потом ее закрыли, а в украинскую школу я не пошел, поскольку не знал украинского языка. Так что, если я в жизни осилил какую-то грамоту, то все самоучкой.
После 1933 года я несколько лет бродяжничал, а в тридцать восьмом году отец устроил меня учеником парикмахера, а еще через год я уже работал самостоятельно.
В комсомол я никогда не вступал... Нас в семье росло четверо сыновей.
Старший брат, Борис, 1921 г.р., был кадровым красноармейцем и погиб в первые дни войны в Брестской крепости. Младший брат, Зяма,1925 г.р., в 1943 году окончил сержантские курсы, написал письмо, что едет на фронт, и точно его дальнейшую судьбу я так и не знаю, потом родители получили извещение - "пропал без вести".
А мой младший брат, Владимир, родился в 1931 году.
Г.К. - Где Вы встретили начало войны?
Э.Г. - Я работал вольнонаемным, парикмахером на авиационной базе №78, дислоцированной перед началом войны на старой границе, западнее Бердичева.
На базе находилась наша бомбардировочная авиация, и в мае сорок первого, вместе с личным составом авиабазы, я отправился в летние лагеря.
Вечером двадцать первого июня я пошел в ближайшую деревню на танцы и задержался там до утра, а на рассвете 22/6/1941 нашу базу дотла разбомбили немцы, было повреждено, сожжено и разбито много самолетов, прямо на летном поле.
Полный разгром, многие десятки убитых и раненых...
В начале июля, когда германцы вышли к старой границе, остатки авиачасти готовились к перебазированию на восток. Мне предложили остаться на базе, мол, прямо на месте призовем тебя, и будешь рядовым красноармейцем, а не вольнонаемным, и дальше "стричь и брить летчиков", но я отказался, прекрасно понимая, что без моей помощи родители-инвалиды не смогут эвакуироваться из Житомира. От авиабазы до города было километров шестьдесят, я получил справку об увольнении, расчет, меня добросили на машине до шоссе на Житомир, и я пошел в родной город. Но через какое-то время меня остановил патруль из войск НКВД и я был арестован, как "дезертир". Я показывал справку об увольнении, датированную вчерашним числом, объяснял, что мой возраст еще не призывной, но старший "энкэвэдэшник" ответил мне так: - "Твой год рождения значения не имеет. Надо Родину защищать, а не в тыл драпать!". Всех задержанных на дороге "дезертиров", отводили в лес, где мы находились под красноармейским конвоем. Ко мне подсел один мужчина средних лет и сказал: - "Если ночью не убежим, нас завтра всех расстреляют!". Он подбил меня на побег. Ночью попросили одного караульного, чтобы вывел нас "по нужде", за кустами было что-то вроде отхожего места. И пока этот часовой ждал, когда мы "управимся", мы убежали. Шли к Житомиру окольными путями, лесами, и кем был мой напарник по побегу, оставалось только догадываться. Сам он был не местный и в Житомире его интересовал один определенный адрес. Зашли в город, я показал ему куда идти, и он позвал меня с собой: - "Пошли со мной. Не пожалеешь. Там тебя никакое НКВД не достанет", но я не захотел. Кем он был - немецким шпионом, дезертиром, уркой, или просто "темной личностью"?, я так и не понял.
Житомир казался полностью опустевшим, я не видел милиции или красноармейцев, ни каких- то представителей местной власти. По дороге видел, как местные жители тащат все подряд из покинутых еврейских домов и квартир, а некоторые украинцы в них прямиком заселяются. Кругом неприкрытый наглый грабеж и хаос...
Пришел домой, родители меня уже ждали с собранными узелками. Мы рассчитывали идти пешком на Киев, но, проходя мимо железнодорожного вокзала, заметили стоящий под парами эшелон, составленный из открытых грузовых платформ. Это был последний эшелон, уходящий из города с эвакуированными. Два паровоза, и прицепленные к ним открытые угольные платформы-площадки. Люди тесно сидели на этих площадках, и втиснуться в эту плотную людскую массу было неимоверно трудно. Лечь было невозможно, только сидеть, столько народа набилось на эти площадки, спасаясь от неминуемой смерти. При помощи дежурного по вокзалу нас воткнули, буквально втиснули на одну из платформ. Мы отъехали от Житомира несколько километров, поезд шел мимо военного "зимнего" аэродрома, и я увидел, как с него, совсем недалеко от "железки", в небо взлетает самолет. Я еще подумал - это наш самолет, а он сделал разворот в воздухе, и ... спикировал на нас и стал бомбить эшелон, и, пролетая над платформами, бил из пулеметов... Проехали еще немного, опять бомбежка, немецкие летчики делали по два захода на состав. Кто мог, спрыгивал с платформы и бежал спасаться в ближний лес, но мои родители-инвалиды не могли бежать и оставались на месте, уповая на волю Божью. После каждой бомбежки убитых и раненых собирали в кучи... Сильную бомбежку нам пришлось пережить в Кременчуге, но после, когда эшелон пошел к России, нас уже не бомбили. В дороге эвакуированных не кормили, каждый питался, чем мог. В итоге мы доехали до станции Новоанненской Сталинградской области, а потом нам приказали покинуть платформы, объявили, что забирают наш состав, якобы, для эвакуации какого-то завода. Так мы оказались посреди донской степи.
Г.К. - Что произошло дальше с эвакуированными?
Э.Г. - Нас развезли по окрестным колхозам. Группу из 35-ти беженцев-евреев привезли на хутор Малоголовский, Деминского сельсовета. Это в 40 километрах от станции.
Казаки даже не понимали, что такое "евреи", на первых порах отнеслись к нам по-братски, как к родным. Но был на хуторе один старик, ветеринарный фельдшер, так он стал ходить по домам и пропагандировать казаков, мол, это "жиды-христопродавцы, они Христа распяли, и кровь нашу пьют". И за какие-то несколько дней отношение к нам резко изменилось в худшую сторону, между местными станичниками и нами, как бы выросла стена отчуждения. А когда через два месяца фронт стал приближаться к нам, то казаки уже не скупились на угрозы, станичники говорили открыто - "Скоро немцы придут, мы вас всех жидов перевешаем!". Все евреи, те кто мог, уходили из хутора, пробирались в другие края, но куда могла податься наша семья?
Я работал в колхозе конюхом, на конюшне стояли 65 лошадей, но кормить их было нечем. Скотина просто дохла от голода. Снимали солому с крыш, но и этого корма надолго не хватало. Осенью 1941 года 10 человек от нашего колхоза: восемь казаков и двух евреев, отправили на окопные работы. Нам выдали сухой паек на 10 суток, довезли до станции, и оттуда отправили на рытье противотанковых рвов. Прошло десять дней, нас с окопных работ не отпускают, но и не кормят! Казаки стали меня уговаривать на побег, я был чуть постарше других, что-то уже в этой жизни понимал, и в нашей "десятке" считался "за вожака". Я ответил, что согласен "отсюда линять", но к железной дороге нам идти нельзя, там нас сразу выловят, и если все будут меня слушаться, то я готов провести всех степями до хутора. А это 300 километров пути. Шли только по ночам, двигаясь параллельно железной дороге, побирались по хуторам, воровать я не разрешал. Собирали неубранные колоски с полей, зерна перетирали в руках, тем в основном и питались. Добрались до хутора, и я вернулся к своим обязанностям конюха. Жила наша семья в подсобке при конюшне, которую топить было нечем, поскольку не на чем было поехать за дровами. Большинство лошадей пало... Зимой мы снова стали голодать. Колхозные амбары пустые, местные казаки кормились с огородов и подсобных хозяйств, а что было делать эвакуированным? Председателем колхоза был хороший мужик, по фамилии Максимов.
В колхозе был перегнанный из западных областей скот, и он разрешил мне резать коров-доходяг и мясо раздавать эвакуированным. Я сам разделывал туши.
Хлеба у нас не было, а этим мясом спаслись, пережили голодную зиму.
Весной сорок второго года меня призвали в армию.
Г.К. - С каким настроением уходили в армию?
Э.Г. - Шел в армию с тяжелым сердцем, знал, что родители без меня пропадут...
Повестка была на 1/5/1942, с хутора нас тогда призывалось три человека.
В повестке было указано, чтобы мы взяли с собой продуктов на 10 дней, но колхоз смог выделить только по караваю хлеба и дали еще с собой вареных яиц. У нас на всю семью была только одна пара обуви, я оставил ее родителям и в райвоенкомат поехал один, никто из родных меня не провожал. В военкомате мы даже не проходили медицинской комиссии. Нас, призывников, посадили в вагон, отправили через Сталинград в Нижний Чир, где формировался 53-й Укрепрайон (УР). На месте формировки УРа собрали тысячи человек в гражданской одежде, на учет и на довольствие не ставят, обмундирования не выдают, а главное - мы не получали армейского пайка, даже по самой захудалой тыловой норме питания. Крутись, как хочешь, сам добывай себе "хлеб насущный". Вместо боевой подготовки нас все время гоняют на строевые занятия. Полный идиотизм...
Прибыли к нам фронтовики после госпиталей, так они стали ловить сомов в реке и варить уху, и мы, новобранцы, последовали их примеру. Прошло еще немало времени, пока мы получили обмундирование и стали получать питание из "армейского котла".
А потом началась боевая подготовка. Мы подготовили оборону из двух эшелонов, вырыли рвы, траншеи. В лесу возле реки разместились легкие танки.
Меня обучили на пулеметчика, и я стал первым номером в расчете пулемета "максим".
Г.К. - Как сложился для Вас первый бой?
Э.Г. - Мы стояли в обороне и ждали подхода немцев. Одна рота даже ушла вперед, навстречу противнику. И вдруг получаем приказ срочно сняться с позиций.
Нас погрузили в эшелон, мы неслись без остановок, как на пожар.
На станции Лиски нас бомбили, мы выгрузились и ускоренным маршем вышли к Дону. Нам приказали переправиться по мосту на правый берег, а там наших уже никого не было! Одни трупы... Укрепрайон занял оборону в восьми километрах от реки.
Три батальона, больше двух тысяч человек, с пулеметами, ПТРами, минометами, но без артиллерии. Автоматов у "уровцев" не было. Перед позицией моего пулемета было картофельное поле, и стояла мельница. Какое-то время было тихо, даже канонады не слышно... Но в одно страшное утро, мы увидели, как обходя нас с двух сторон, по дорогам к реке идут колонны немецких танков. Поднялась паника, было ясно, что мы попадаем в полное окружение. По нашим позициям, по лесу, где находилось большинство личного состава батальона, начался сильнейший минометный обстрел.
И бойцы побежали назад к реке... Я тоже побежал вместе со всеми к Дону, тащу пулемет, и тут рядом в землю врезается мина, торчит хвостовое оперение, но мина не разрывается. Я на какое-то мгновение оторопел... Потом вытащил затвор пулемета, забросил его в кусты и кинулся догонять своих товарищей. А немецкие танки уже входят в село на берегу. Бойцы бросились в камыши, и в одном месте мы наткнулись на командира в звании капитана, который пытался организовать переправу на левый берег.
Там была одна лодка, которая "курсировала" туда и обратно, перевозя бойцов, но было понятно, что пока дойдет наша очередь переправляться, немцы уже будут и здесь...
Со своим товарщием Харитоновым, с которым мы вместе призывались из одного хутора, решили уйти по камышам вправо, прошли с километр. Харитонов не умел плавать и мы стали ломать камыши, перевязывать их портянками, делать "поплавки". Кинулись в реку, плывем, и в этот момент немцы стали обстреливать реку из минометов. Рядом разорвалась мина, подняв столб воды, Харитонов выпустил "поплавок" из рук и камнем ушел на дно..., утонул... Я еле добрался до спасительного противоположного берега, залег в камышах, переждал обстрел, а потом поднялся в деревню, находившуюся прямо на левом берегу. Зашел в какую-то хату и от усталости, от всего пережитого, сразу заснул.
Проснулся утром, и хозяйка мне говорит - "Ночью немцы в деревню зашли".
И я, босой и раздетый, сразу ушел из деревни, стал пробираться на восток. Через двенадцать километров меня остановил наш заслон, мне дали карабин, две гранаты и двадцать патронов. Никто ничего не спрашивал... Из остатков разбитых частей сформировали сводный полк и погнали назад к Дону, занимать оборону по левому берегу.
Я оказался в сводной роте УРа под командованием старшего лейтенанта Мясникова. Впереди меня ожидали четыре месяца непрерывных боев...
Когда в конце осени сорок второго года 53-й УР под командованием полковника Дашкевича был выведен с передовой в тыл, то в строю оставалось всего 73 человека...
И это после многочисленных и многократных пополнений личного состава батальонов... Остатки УРа были переданы на формирование 270-й стрелковой дивизии.
Эта 270-я дивизия полностью погибла в Харьковском окружении в мае 1942 года, и под ее номером создавалось новое соединение из остатков различных частей.
Кто мог тогда предположить, что и вновь сформированную дивизию через три месяца ожидает страшное окружение, под тем же Харьковым.
Г.К. - 53-й Укрепрайон четыре месяца сражался на донских плацдармах в районе села Коротояк и села Сторожевое. По своему ожесточенному накалу эти бои заслужили в солдатской среде название - "Малый Сталинград". Есть только один мемуарный источник, воспоминания бывшего командира 25-й гвардейской СД генерала Павла (Файвеля) Менделевича Шафаренко, и, прочитав главы из его книги, посвященные боям на воронежской земле в июле - октябре 1942 года, можно полностью согласиться с солдатским определением - "второй Сталинград".
Что осталось в памяти простого пехотинца-пулеметчика из событий тех дней?
Э.Г. - Шли непрерывные бои за захват и удержание плацдармов на правом берегу Дона. Немцы в те летние и осенние дни без боя не уступали даже километра территории.
Когда первый раз переправлялись через Дон, то разобрали дом на берегу, бревна связали кабелем, на нем, мы, втроем переплыли на вражеский берег, закрепили трос, и так получилась "паромная переправа". Вторым рейсом я уже переправлял свой пулемет, но у самого берега немцы нас заметили, обстреляли, и взрывной волной пулемет скинуло в воду... Этих попыток высадиться было много, удачных и провальных ... Во время одного из форсирований мы закрепились за рекой на небольших высотках и немцы нас моментально контратаковали. Атаку отбили, и в моем пулемете вода закипела в кожухе. Я решил спуститься к реке, набрать воды в каску для пулемета. Когда спускался вниз, то тропку видел, а возвращаюсь вверх, ничего не видно, сплошная трава. Склон высотки был немцами заранее заминирован, и я попал на минное поле и подорвался. Но повезло, осколки попали только по ногам. Лежу на минном поле, ко мне все боятся подходить, саперов с нами не было, так пришлось самому выползать и себя бинтовать. Меня переправили на наш берег и отправили в санбат. Врач посмотрел и говорит: - "Ты счастливчик. Осколки кость не задели". В санбате я провел несколько дней, потом пошли разговоры, что нашим на плацдарме приходится совсем туго. В санбате была медсестра Романова, осетинка по национальности, и я вижу, что она собралась на передовую. Говорю ей, что пойду с ней, и по своей воле покинул санбат. Переправились за Дон, а где "укрепрайоновцы", где обычные стрелки - не разобрать. Все в огне и в дыму, идет тяжелый бой. Пристал к какой-то стрелковой роте, дали оружие. Запомнил только фамилию ротного - лейтенант Шарапов. Позиции на подсолнечном поле. Началась сильная бомбежка, после нее все подсолнухи на поле, как косой были скошены.
Смотрю, а живых рядом уже никого, и немцы идут цепью по полю.
Я затаился, отполз в сторону. В пятидесяти метрах от меня командирская землянка, и я своими глазами видел, как немцы вывели оттуда полковника Белова, выкрутив ему руки... Выбирался я с разбитого плацдарма ночью, ползком...
А где подобрать слова, чтобы рассказать о страшных боях в самом Сторожевом?...
Г.К. - Каким был боевой настрой бойцов 53-го УРа?
Э.Г. - Летом сорок второго года наше настроение было ужасным. Люди говорили вслух, все что думали. Моральный дух солдат был крайне низкий, в укрепрайоне среди бойцов было много людей из семей раскулаченых, немало отсидевших, и много молодых призывников из казачьих станиц, где Советскую власть и раньше не особо почитали.
Настрой был такой - "Бежать за Волгу"... Придет в роту политрук, что он может сказать? Что наши войска разбиты и пленены в Крыму, на Волхове и под Харьковым, а немцы подошли вплотную к Сталинграду? Солдатский "телеграф" передавал из уст в уста такую информацию, что где произошло, почище и правдивей любых сводок Информбюро...
Сама тягостная обстановка вокруг убивала в нас любую надежду на успех.
Когда первый раз по мосту переходили через Дон, то на левом берегу бродил "тучей" брошенный при эвакуации скот, а на правом берегу лежали сотни неубранных трупов наших красноармейцев. Нам приказали их похоронить. Трупы стаскивали в воронки от бомб, и засыпали землей, даже не забрав из гимнастерок погибших "смертные медальоны" или документы. Так и лежат там сотни безымянных солдат....
А когда нас немцы давили танками в голой степи... Разве это можно простыми словами передать... Какой после этого может быть боевой настрой?..
Небо немецкое, ежедневные бомбежки, танковые атаки. Мы не могли понять, откуда у немцев столько боеприпасов, минометные и артиллерийские обстрелы фактически не прекращались ни днем, ни ночью. У нас артиллерия выпустит пять - десять снарядов, вот и вся огневая поддержка и артподготовка, а нас сразу снова бросают вперед, в атаку, на верную погибель ... Веры в нашу Победы в те дни у многих не было, и было немало таких, что сами уходили к немцам, сдаваться в плен. Но в сентябре сорок второго в рядах УРа уже воевали другие люди, бойцы с более выраженным волевым настроем и желанием сражаться и мстить за погибших товарищей... У меня был напарник, Петя Пронько, украинец. Как- то рота занимала позиции прямо по берегу реки, а на ее середине была отмель, такой островок, и в сумерках мы на лодке переправлялись туда, в передовой боевой дозор, а на рассвете возвращались к себе на берег. Лежим мы ночью с Пронько в этом боевом охранении, ведем пустые разговоры, и тут Петр начинает меня уговаривать уйти к немцам, мол, не тронут тебя, все эти слухи, что немцы евреев поголовно расстреливают, это брехня и комиссарская пропаганда. Я послал Пронько подальше.
Сам не понял, как заснул, утром глаза открываю, сверху солнышко печет, а Петра рядом нет! Ушел ночью к немцам, а меня не тронул и даже мое оружие не забрал!.. Что делать, светлым днем на этом острове головы не поднять, немцы сразу заметят и убьют. Лежал до темноты в своем окопчике, а в темноте переправился назад к роте. На меня сразу налетели командиры, стали орать, запугивать трибуналом. Я все рассказал, что и как было. Утром мы снова пошли на форсирование, и ротному уже было не до меня...
Иногда я вспоминаю о Пронько без ненависти, хоть он и предатель и перебежчик, но оставил мне мое оружие. А мог ведь и вообще, ночью меня убить и прийти к немцам "героем", вот, мол, немцы, смотрите на документы, я "жида прикончил"...
Г.К. - В штыковые атаки летом сорок второго года приходилось ходить?
Э.Г. - В моем понятии штыковая атака, это когда две противоборствующие стороны идут цепями друг на друга в штыки. Если вы подразумеваете именно такой вид боя, то в штыки мне довелось идти пару раз, и немцы, не дойдя до нас каких-то 50 метров, разворачивались и бегом отходили назад с "нейтралки", под прикрытие своей артиллерии и пулеметов. И рукопашных схваток на Дону почти не было.
Настоящая, кровавая и безжалостная рукопашная у меня случилась в сорок третьем году, когда я воевал в роте автоматчиков в 51-й гвардейской стрелковой дивизии.
Эту роту бросали как резерв на самые сложные участки. Был момент, когда наши батальоны атаковали немецкие позиции трое суток, и не могли их взять. Тогда нашу роту посадили десантом на танки, "тридцатьчетверки" дошли до немецких позиций, и мы спрыгивали с танков прямо в траншеи, где шла рукопашная.
Вот там мне и пришлось, кого прикладом забить насмерть, кого руками...
Г.К. - Хочу Вам, как пехотинцу, задать вопрос о приказе Верховного № 227 - "Ни шагу назад". Ваше личное отношение этому приказу?
Э.Г. - Мое мнение, что этот приказ сам по себе является преступным.
Из-за него столько людей погибло, почем зря... Ведь там, в этом приказе, красной нитью идет главная мысль - "Расстрел за отход с позиций".
Мы могли во время атаки или после боя оказаться на самых неудачных, гибельных, открытых, простреливаемых со всех сторон позициях или где-нибудь по пояс в болоте, и никто из командиров не мог набраться смелости и отвести свои роты или батальоны назад, наши офицеры предпочитали угробить, положить своих солдат, лишь бы самим не попасть под трибунал, согласно приказа №227.
Чтобы не быть голословным, я вам приведу примеры. В 13 километрах от Харькова мы штурмовали колхоз имени Фрунзе, где немцы оказали серьезное сопротивление.
Мы залегли на подступах к колхозу, немцы с высоты били по нам, но самое страшное, что в эту ночью ударил сильный мороз, и мы, в своих кургузых шинелях, стали просто околевать, замерзать насмерть . Командиры лежат рядом с бойцами и помалкивают.
И я тогда решил, что не хочу принять такую лютую смерть, замерзнуть, пусть лучше меня расстреляют, как дезертира с поля боя, но хоть помру не "ледышкой". Встал в полный рост и пошел назад, в направлении полкового тыла. За мной потянулись другие бойцы и офицеры. Мы дошли до штаба полка, и наш комполка все видел... и молчал...
Если это называется для вас нарушением присяги, так я лично присяги, как, впрочем, и все бойцы 53-го УРа, брошенные в спешном порядке на передовую, не принимал.
Через три дня мы снова атаковали этот колхоз и потом нашли на поле перед ним десятки наших замерзших насмерть однополчан. И еще многих своих убитых товарищей, которые так и лежали, как мишени в чистом поле перед немцами, и были все перебиты. Среди них была наш батальонный санинструктор Шура, которую немцы взяли в плен и перед тем как убить, ее изнасиловали... Кому нужны были эти бессмысленные жертвы, которые генералы в своих мемуарах обязательно высокими словами с пафосным восторгом называют - " массовый героизм и самопожертвование"?
Ведь было ясно после провала первого штурма, что нам этот колхоз не взять, так, кто командиру полка или дивизии мешал отвести бойцов на исходный рубеж и сохранить сотни жизней? А нет, есть приказ - "Ни шагу назад!", уже доложили наверх о продвижении вперед и захвате очередного рубежа...
Ведь даже своего раненого товарища пехотинец не имел права доставить в санроту.
Это расценивалось, как "дезертирство с поля боя", мол, это не ваше дело, ранеными займутся санитары. А где ты на всех санитаров напасешься?
В Белоруссии, меня ротный послал с донесением в штаб батальона, возвращаюсь назад и попадаю под сильный артобстрел. Я спрятался в воронку, переждал артналет, и дальше к себе в роту, где ползком, где как. Навстречу ползет раненый - "Браток, помоги!", я ему отвечаю - "Прости земляк, не имею права, там бой идет" - "Ну хоть немного пособи", и чуть не плачет. Я взвалил его на себя и потащил в тыл. Наталкиваюсь на двух офицеров - "Кто такие? Почему его тащишь? Ты что, санитар? Нет? А ну, к себе в роту, бегом!".
И я оставил раненого бойца на земле и побежал назад на позиции. А навстречу мне отходят остатки моей роты. Пока я тащил раненого в тыл, немцы ворвались в нашу траншею и перебили почти всю роту. А не нарушь я приказ, не помоги бы раненому, то возможно и меня бы немцы в тот день убили...
Я еще хочу пару слов добавить. По моему мнению, на этот приказ №227 с конца сорок третьего года уже мало кто смотрел, даже старшие командиры поняли, что если дословно следовать этому приказу, то у нас и до старой границы дойти людей не хватит.
И заградотряды за нашей спиной я после Харькова уже не видел.
Г.К. - Зимнее наступление от Воронежа на Харьков и выход из "харьковского" окружения весной 1943 года. Как это было? Что осталось в памяти?
Э.Г. - Наша 270-я СД переходила Дон по льду, и немцы к нашему наступлению были хорошо готовы. Они, как только наши пехотные цепи пошли вперед, взорвали лед на реке и очень много бойцов потонуло в Доне. А потом началось преследование отступающего противника, на дорогах сотнями валялись трупы немцев, мадьяр, итальянцев, стояли колонны брошенной военной техники.
Запомнилось, что у большинства убитых итальянцев на пальцах были кольца, так бойцы ломали замерзшим трупам пальцы, отрывали и снимали кольца.
Там мне пришлось первый раз убить человека не в бою. Заняли внезапной атакой какое-то село, связи нет, и ротный послал меня связным, найти комбата.
Подхожу и вижу, что комбат беседует с местными жителями, потом заметил меня и приказывает: - "Приведи сюда старосту. Они покажут его дом".
А староста уже собрался бежать, привязывает двух своих коров к телеге, груженной всяческим добром. Привел его к комбату, и через пять минут комбат отдает мне приказ :- "Разменяй его!". У меня в руках винтовка, а в кармане шинели "наган" на взводе.
Повел старосту в сторону, он падает на колени, начинает молиться, и вдруг в прыжке кидается на меня и валит на снег, хватается за винтовку.
Я успел его убить из "нагана", выстрелил прямо через карман шинели.
А выход из "харьковского" окружения... Все началось с того, что на шоссе Харьков - Полтава наш полк был рассеян на марше и расстрелян в упор немецкими танками, ударившими с тыла. После этого все, кто уцелел, уже действовали маленькими группами, никакой организации уже не было. Кто к кому примкнул, с теми и прорывается. Офицеры в окружении пытались на месте собрать бойцов в сводные роты и батальоны, в каждом селе проводилась мобилизация местных, "чернорубашечников", так получалось, что в отделении один красноармеец и пять местных, "черных", которые по ночам разбегались по домам. В одном месте наша колонна окруженцев, остатки из разных частей, оказалась в лощине, почти все бойцы были уже без патронов. И тут показался немецкий танк. Несколько орудийных упряжек рванули к видневшейся неподалеку деревне. Танк открыл огонь и первым выстрелом подбил головную упряжку с пушкой, которая загородила дорогу. У меня в подводу были запряжены мул и лошадь, мы рванули прямо по целине к деревне, добрались живыми. В деревне стоят артиллеристы, видят все что происходит на дороге и кроют матом - "Хером по танку что ли стрелять!", снарядов у них не было... С боеприпасами в окружении вообще был полный швах, нам выдавали на сутки по пять патронов к винтовке... Снова шел с какой-то частью на восток.
Идем на рассвете, и вдруг видим, что копны на поле двигаются.
А это были замаскированные немецкие танки. И мы побежали от них, и, наверное, целые сутки драпали без остановки в сторону Богодухова. С двумя бойцами я выходил по степи к своим, сначала шли в направлении куда- то на Сумы, потом повернули на Белгород. Шли без компаса и без карты. Вышли к своим, никаких проверок в ОО нам не устраивали, просто, выяснив, кто с какой дивизии, отправляли красноармейцев на место сбора остатков своих частей, вышедших из окружения. На месте сбора 270-й СД, нас снова разбирали "покупатели". Ко мне подошел командир медсанбата дивизии майор Беренштейн, пригляделся и спросил: - "Ты во 2-м батальоне военфельдшера заменял?" - "Да" - "Пойдем ко мне в санбат старшиной".
Я, одно время, в начале зимы, когда в батальоне не осталось медработников, был за санинструктора, вытаскивал с поля боя, перевязывал раненых, и так далее.
У меня это неплохо получалось, и командир санбата меня тогда видел пару раз и запомнил. Я сам не верил такой удаче, неужели мне так - "сказочно повезло", и я смогу отдохнуть от этой всеми проклятой пехотной жизни. Но мое везение длилось недолго, уже в июне я снова очутился в стрелковом батальоне.
Г.К. - Что произошло?
Э.Г. - Готовились к началу Курского сражения, и майор Беренштейн приказал мне приготовить 150 мест для раненых, а досок, чтобы соорудить нары, не было. Я взял три подводы, посадил на них троих санитаров и мы поехали искать лесоматериал по округе. Видим, стоит разбитая школа, зашли внутрь, и стали срывать верхние крышки с уцелевших парт и грузить их на подводы. И тут появляется замполит дивизии полковник Михайличенко: - "Что?! Кто посмел?! Мародерство! Кто такие?!", я ответил, а потом замполит пригляделся к моему лицу и заорал: - " Я вам покажу! Устроили тут синагогу, я вас бл... сгною!". Михайличенко явился в санбат, и, матерясь как последний урка, приказал арестовать майора Беренштейна, а меня отправить: - "На передовую! В первую цепь!". Майор Беренштейн , по требованию замполита, уже на следующий день предстал перед трибуналом дивизии и был осужден, отправлен в штрафбат, где и погиб.
И не из-за треклятых досок этих он погиб, а за свою национальность.
Я вернулся в свой батальон, пришел в палатку к военфельдшеру лейтенанту Фиме Чернобыльскому, недавно прибывшему на фронт из военно-медицинского училища, и он говорит мне - "Оставайся у меня". Но не тут то было, полковник Михайличенко в тот же день прибыл к нам в полк и первым делом стал выяснять - "Где Гехтман?!". Ему показали. Он распорядился - "В цепь! Обоих, и его, и Чернобыльского!"... Ефим был убит в первом же июльском бою, а меня ранило снайперской пулей в грудь, задело легкое. 10/7/1943 нас из второй линии обороны, ночью, развернутым строем, под артогнем и бомбежками подвели к передовой. Траншеи были забиты солдатами до тесноты. Перед нашими окопами были "власовцы" и мы матом орали что-то друг другу. Утром, по сигналу ракеты, мы пошли в атаку на наступающих немцев и "власовское отродье". Прошли метров пятьсот, рядом взрыв, меня контузило, кровь пошла из носа и ушей, ничего не слышу, а комбат тычет меня в бок пистолетом, мол - "Вперед!". Немцы применили против нас минометы - "ванюши", которые стреляли термитными зарядами. Пошли дальше вперед, и немцы стали расстреливать нас из пулеметов с малого расстояния, мы залегли. Я оглянулся назад и увидел, что нахожусь далеко впереди своей цепи, на голом месте, и решил отползти чуть назад, к своим, укрыться за бугорком. Только развернулся, как получил снайперскую пулю в грудь.
Выжил / пропал без вести / погиб:
выжил
Близкий:
нет
Дата и время создания карточки:
2011-06-09 14:11:57
Дата и время последнего изменения:
2011-06-10 22:30:22
При использовании материалов сайта ссылка на www.pobeda1945.su обязательна.
